И не остынет боль

Приехал из командировки, а дома ждала телеграмма, в которой было всего четыре слова: «28 декабря умер Толя». На похороны уже не успе¬вал, поэтому решил съездить помянут» его по народному обычаю на де¬вятый день. В поезде Москве—Тал¬линн невольно вспоминал первую встречу с Анатолием Петуниным.
Был холодный февраль восемьдесят восьмого. Узнал печальную весть — в одном из подмосковных госпиталей, находящемся в ведении ВМФ, лежит с тяжелым ранением эвакуированный из Кабула бывший сосед Сергей Мельницын, которого я знал с дет¬ства.
Зашел в палату и не поверил своим глазам. Вместо стройного улыбающегося молодца на кровати лежал без движений осунувшийся изможден¬ный человек неопределенного воз¬раста со следами страшных ожогов на руках и голове. Там, где должна быть левая нога, под простынью угадывалось пустое место. Сел рядом с раненым, молча взял его за руку. Сергей только кивнул головой. Какие слова утешения можно было произ¬нести в эти горестные минуты? Да, наверное, никакие...
Неожиданно дверь палаты с шумом Открылась, и в нее довольно лихо въехал в инвалидном кресле одно¬ногий человек в пятнистой куртке, из-под которой виднелась голубая тельняшка, обтягивающая могучую грудь.
Без лишних церемоний нежданный гость протянул мне руку, представился: "Майор Петунии Анатолий Анатольевич». Я ощутил крепость рукопожатия и тоже представился. Май¬ор между тем подъехал к изголовью моего товарища, потрогал его раны, хмыкнул: «Хватит хандрить, старик. С такими пустяками... Прорвемся!»
Петунии говорил что-то еще, как мне казалось, совершенно не к месту, Я смотрел на его богатырскую фигуру и испытывал все возрастающую неприязнь.
«Тоже нашелся, агитатор розовощекий, — хотелось высказать ему свое негодование. — Весь мышцами оброс, » на костылях, наверное, лень ковылять или непрестижно майору, — вот на персональном кресле и разъезжает, пижон госпитальный».
В общем, с первого взгляда Петунин мне не понравился. Раздражал показной, как мне казалось, оптимизм, отталкивало излишне «бое¬вая» одежда, вроде бы неуместная в пропитанном болью и страданиями отделении гнойной хирургии. Я едва сдержался, чтобы не попросить не¬званого гостя немедленно покинуть палату тяжелораненого товарища.
Да, все-то нам заранее известно: кто, где и как должен себя вести, что чувствовать, что говорить. В непродолжительный еще период глас¬ности мы очень быстро научились и сразу привыкли судить обо всем на свете с непререкаемой категоричностью, привыкли обличать и указывать. Мне и по сей день стыдно

за те свои «правильные» мысли, но извиняться уже не перед кем... За окнами поезда в быстро сгущающихся сумерках мелькали привычные картины среднерусской возвышенности; холмы, перелески, заснеженные поля, деревни с разрушен¬ными церквами. Мерный перестук колес и умиротворенность пейзажей действовали успокаивающе, но сон не шел, мысли опять вернулись к афганцу».
Анатолий Петунии родился 25 сентября 1952 года в городе Бобруйске в семье офицера. В 1959 году пошел в школу. Трудно сейчас ска¬зать, кем он мечтал стать, но мать хотела видеть его только в офицер¬ской форме. В 1968 году Анатолий надел форму курсанта Минского СВУ, Суворовское училище окончил пре¬красно и поступил в Киевское обще¬войсковое командное училище, после которого был направлен в недавно созданный части специального назначения. Однако недолго в них про¬служил лейтенант Петунии.
Военная судьба привела его в Череповецкое училище связи — недавний курсант сам стал командовать кур¬сантами.
В Череповце он встретил Марину Кузину и влюбился, как утверждал, с первого взгляда. Поженились, родилась дочь — Лена. Все вроде бы складывалось, и неплохо, но уж больно не по душе была войсковому разведчику известная размеренность и предсказуемость службы в училище. Добился он возвращения в родные войска. Направили в Прибалтийский военный округ командиром взвода, или группы — по спецназовски, так как другой должности не было. Хоть годы, конечно, уже были не лейтенантские, но Анатолий не горевал,' он вообще грустить не любил — главное заключалось в том, что снова занимался любимым делом. Марина роптать не стала, приехала к новому месту службы мужа, поселилась с маленькой дочкой в коммуналке, вскоре сама устроилась на работу.
А война в далеком от Прибалтики Афганистане шла уже пятый год, конца ей видно не было. Пришел черед и Анатолия..,
За окном поезда совсем стемнело, лишь изредка мелькали ьв белесой мгле какие-то огни. На память пришли слова Виктора Верствнова:
Вступив за хребет Гиндукуша, Где солнце тускнело во мгле, Бессмертную русскую душу Пронес по афганской земле...
Вспомнился рассказ Олега Мартьянова, с которым Петуннны соседст¬вовали в коммунальной квартире, с которым судьба свела Анатолия на той войне:
— Разница в возрасте у нас была почти десять лет, но я ее никогда не ощущал. Анатолий относился к таким людям, с которыми сходишься именно по-человечески, духовно. Наверное, будь он генералом, мне, лейтенанту, с ним было бы общаться так же легко, а тут оба взводные.
Я в Афган напросился сам. Все казалось: война кончится, а я и по¬воевать не успею. Из Союза война казалась какой-то маленькой, несерьезной. Да и что мы знали о ней?..
Попал в первый батальон спецназа около Джелалабада на должность командира группы. Вскоре прибыл капитан Петунии, и тоже командиром группы.
У Анатолия военная карьера как-то не сложилась с самого начала. Удивительно, но он никогда не впадал в отчаяние, что до тридцати трех лет не смог перешагнуть ступеньку взводного. Говорил по этому поводу всегда одно и то же: ничего, прорвемся.,.
Война быстро расставила все по своим местам, показала, кто чего стоит. Взводным он был недолго, вскоре его назначили начальником разведки батальона, затем начальником штаба. Через месяц службы в ДРА представили к ордену Красной Звезды. Осенью 85-го наконец присвоили звание майора,
В первом настоящем бою Петунина я был с ним рядом, можно сказать, плечом к плечу воевали. Мы попали в очень трудное положение. В киш¬лаке Тонгитокчи, где предполагалось уничтожить небольшую банду — человек десять заурядных грабителей, совершавших иногда разбойные налеты на дорогу Джелалабад — Ассадабад, столкнулись лицом к лицу с целым бандформированием в несколько сот человек, только что при¬шедшим из Пакистана. Нас же была неполная рота — человек сорок. Спасло то, что мы не растерялись... Ну и подкрепление вовремя подоспело, Анатолий действовал тогда так, словно воевал всю жизнь, а не пер¬вый раз... Профессионал!
В последней операции мы тоже участвовали вместе. Это был очень тяжелый бой...
Об этом своем последнем боевом выходе Анатолий мне рассказывал сам. Вообще, он не любил говорить о себе, не любил попусту, ради бравады вспоминать Афганистан, ему не нравилась излишняя романтизация войны. Единственное, что он страстно желал, — это чтобы из нее извлекли уроки, и прежде всего сами военные.
29 марта 1986 года у самой границы с Пакистаном батальон, в котором служил Петунии, приступил к ликвидации мощного укрепрайона, ис¬пользовавшегося душманами в качестве опорного пункта при атаках на Дшелалабад.
О боевых действиях наших войск в Афганистане написано уже достаточ¬но, немало будет написано и в дальнейшем, поэтому я не стану пересказывать все перипетии того крова¬вого сражения. Батальон спецназа

63

свою задачу выполнил, хоть и понес тяжелые потери.
Пуля снайпера сразила н начальника штаба — майора Петунина, перебив ему позвоночник, полностью разорвав спинной мозг, повредив легкие, пе¬чень...
Из всех «афганских» песен Анато¬лия больше всего трогала «Прости» Игоря Морозова, написанная будто о нем и его жене. Он часто шеп¬тал слова, как молитву:
Прости, что я не добежал
До вражеского дзота,
За сто шагов в прицел попал
Чужого пулемета.
Прости, что в том бою
Не думал о тебе,
8 чужой стране, ■ чужом краю,
Не выжженной земле...
Да, в том бою он не думал ни о чем, кроме обеспечения руководства операцией, кроме сохранения жизней бойцов батальона. Прости его, Ма¬рина.
Прости, он сделал все, что мог,
Но верх взяла война.,.
Ранение было смертельным. Никто из врачей не берется объяснить, как он выжил в холодных горах, почти сутки ожидая вертолета и эвакуации в госпиталь.
Осложнения начались сразу. Еще в Кабуле развилась гангрена правой ноги. Ее ампутируют, возникают про¬лежни, незаживающие язвы, идет по¬стоянно кровотечение. Петунина эва¬куируют в Ташкент. Там посчитали, что он не вынесет дальнейшей эва¬куации в глубь страны, вообще при¬ходят к заключению, что его дни сочтены, вызывают телеграммой же¬ну.
Марина, увидев мужа, содрогнулась. Всего полтора года назад из дома уезжал «в командировку» настоящий богатырь, любивший а свободное время поиграть пудовыми гирями, а теперь на госпитальной койке без движений лежал обтянутый кожей

скелет. Врачи не оставили никаких надежд, и она приготовилась к худшему. Однако состояние раненого не¬ожиданно улучшилось, появилась воз¬можность переправить его в Москву. С одного из военных аэродромов несколько тяжелораненых «афган¬цев» отвезли в Центральный во¬енно-морской госпиталь. Так волею случая сухопутный офицер связал свою дальнейшую жизнь с военно-морскими медиками, с флотом.
Здоровье Петунина опять осложни¬лось, а судьба продолжала нано¬сить один безжалостный удар за дру¬гим. Раны Анатолия были настолько страшными, что от него в ужасе отшатнулась даже родная мать. Не выдержало боли сына и разорвалось сердце отца, и получилось, что от душманской пули погиб человек, про¬шедший Великую Отечественную и в Афганистане никогда не бывавший...
Невозможно представить, что пере¬думал Анатолий в те дни, оставаясь один на один со своей болью, со своим горем. Он был достаточно трез¬вых взглядов и прекрасно сознавал свое положение, понимал, что отныне станет обузой всем и всем будет в тягость. Он бы, наверное, никогда не осудил и свою жену, если бы она вдруг отказалась от него. Молодая цветущая женщина и немощный ка¬лека — что может быть общего между ними? Как говорится в той же песне:
Моя звезда — твоя беда,
Поправка к Зодиаку...
Может быть, безнадежная тоска и сжала его истерзанное болью сердце, может быть. Но приехала уволив¬шаяся с работы Марина, припала к забинтованной груди мужа, заплакала, и Анатолий понял, что это слезы не прощания, не жалости, а нераст¬раченной любви, слезы высокого сострадания и искреннего соучастия в его трагической судьбе.
Марина Юрьевна Петунина посели¬лась в госпитальной палате рядом с

Анатолием и стала его сиделкой, перевязочной сестрой, санитаркой, стала для него всем.
Медперсонал госпиталя выклады¬вался из последних сил, пытаясь под¬держать жизнь в угасающем орга¬низме. Начальник отделения Анатолий Иванович Пасечник, случалось, бук¬вально носил на руках своего самого тяжелого больного. Операция следо¬вала за операцией. Петунину было перелито более 60 литров крови! То есть произошла ее полная деся¬тикратная замена — по всем законам должны были бы начаться страшные аллергические реакции отторжения. Нет же1 Он выдержал, он прор¬вался!
Может быть, небесные силы, в ко¬торые Анатолий никогда не верил, все-таки есть? Может быть, видя его борьбу, Они вдохнули в него новую жизнь? Не знаю... И никто не знает, но произошло какое-то чудо, — израненный, измученный, он пошел на поправку.
Как только Анатолий понял, что будет жить, то дал себе клятву именно жить, а не существовать. Пройдя через все круги адских болей, он, едва появилась возможность пе¬редвигаться в инвалидном кресле, стал навещать раненых «афганцев», подбадривать HI. У его кровати появился эспандер, потом гантели и пудовые гири. Месяцы мучительных тренировок, и в кресло-каталку сажа¬ли уже не лживые мощи», а атлета с налитыми бицепсами и широкой грудью, всегда обтянутой тельняш¬кой — больничную одежду он не любил.
Сам его пример воскрешения мертвых действовал лучше любого лекарства. Скольким раненым он вернул желание жить, вернул «еру в себя, в свои силы! Всегда подтянутый, мак правило, одетый в легкую пят¬нистую куртку, он заставлял как-

64

то собраться, вспомнить о присяге, вспомнить, что ты человек ратного долга — раненый воин, а не жертва несчастного случая. Все это не ме¬лочи, как порой нам кажется. Ни¬когда на Руси воин-инвалид не отож¬дествлялся с калекой, он всегда упо¬доблялся герою-ветерану, заслужи¬вающему почтения и уважения, а не одной лишь жалости, но мы про все это, похоже, давно и накрепко забыли. А вот Анатолий Петунин помнил и смог убедить собратьев по несчастью, что они не убогие потерянные для жизни калеки, а ра¬неные воины. Инвалиды...
Это его бескорыстное подвижни¬чество было логическим продолже¬нием подвига ратного, было в нем что-то от русского средневекового монашества, одинаково хорошо вла¬девшего и боевым копьем, и добрым словом, и личным примером. Я же тогда воспринял появление Анатолия в палате раненого друга как не¬уместную браваду. Откуда мне было знать, что костылями он пользоваться просто не мог, что и в кресле ему сидеть было невыносимо тяжело: весь низ живота — одна большая незаживающая рана.
Руководство госпиталя, видя этот, каждодневный подвиг «афганца», счи¬таю, поступило в лучших традициях русского офицерского братства. На имя Главкома Сухопутных войск был отправлен очень человечный и умно составленный рапорт с ходатайством о поощрении мужественного офице¬ра. В Министерстве обороны не стали разводить лишней бюрократии, по¬дошли с пониманием к данной си¬туации и 6 апреля 1988 года при¬казом министра обороны СССР, май¬ору Петунину А. А. было присвоено очередное воинское звание — под¬полковник, на ступень выше звания, предусмотренного по штатной долж¬ности.

Такого подарка не избалованный вниманием и расположением кадро¬виков Анатолий, конечно, не ожи¬дал. Невозможно передать всей испы¬танной им радости. О ранах он уже не думал, жил, ощущая рядом плечо Марины, плечи друзей, которых у него становилось все больше.
В июне 1988 года подполковника Петунина перевели в Таллиннский военно-морской госпиталь. В ДРА он уезжал из Прибалтийского военного округа, в него же и вернулся, но медики ВМФ не захотели «списать «афганца» на берег», сухопутным врачам не отдали.
Наша с Анатолием неожиданная дружба не прервалась. Связь сохра¬нили перепиской, иногда перезвани¬вались. Анатолий очень живо откли¬кался на все, что происходило в стране, в письмах его не было и следа уныния, каждая строчка дышала острой публицистичностью. Он никог¬да не жаловался, только изредка прорывалось: «Эх! Мог бы ходить...»
Когда генерал Громов выводил по¬следнего солдата из Афганистана, у подполковника Петунина началась ган¬грена левой ноги. Состояние резко ухудшилось. Пришлось провести пол¬ную ампутацию. Потребовалась кровь, и ее дали все, кто мог по груп¬пе: и начальник госпиталя, и глав¬ный анестезиолог, и жена началь¬ника хирургического отделения. Оч¬нувшись после наркоза, он прошеп¬тал: «Ничего... Прорвемся!» Он прор¬вался и в тот раз, а мне написал: едва не умер.
Тон и содержание писем Анато¬лия стали меняться после первого Съезда народных депутатов, после того, когда с самой высокой госу¬дарственной трибуны впервые откры¬то зазвучали злобные нападки на армию, тут же подхваченные «либе¬ральной» прессой.
После очередной «жареной» публи-

кации в каком-то популярном изда¬нии Петунин прислал письмо, в ко¬тором впервые выругался и пожалел, что у него нет не только ног, но и автомата, как в Афгане... А мне тогда подумалось: зачем же, в самом деле, столь безжалостно раздирают и обильно посыпают солью еще кро¬воточащие раны нашей давней и не¬давней истории? Почему с такой лег¬костью признается однозначно оши¬бочным весь семидесятилетний путь страны? Зачем так настойчиво про¬воцируется в народе ответная реак¬ция озлобления и будятся в нем самые мрачные инстинкты? Кому это нужно?
Вот строчки всего нескольких писем Петунина, которые говорят о том, что творилось на душе раненого офи¬цера:
«Смотрел «Взгляд» и чуть не за¬
пустил в экран гантелей. Все знают
эти ребята, всем и всему могут дать
оценки. И сколько злобы! А кто они?!
Пустое место с правом очень гром¬
кого голоса. Что у них за душой,
кроме корочек диплома и удачно
подвернувшихся кресел ведущих
ЦТ?..»
«Становится противно брать в руки газеты. Прочитаешь и будто в грязи извозишься... Но я — офицер Совет¬ской Армии! И спину, хоть и про¬стреленную, гнуть не намерен! Не дождутся!»
«Почему же они так ненавидят Вооруженные Силы Союза? Почему с таким упорством вешают нам ярлык «оккупантов»?..»
В августе—сентябре 89-го он съез¬дил в военный санаторий в Саки, где лечатся спинальные больные. Вернулся в Таллинн отдохнувшим, успокоившимся. Ничто не говорило о близящейся трагической развязке, на¬оборот, Петунин загорелся желанием написать большую книгу об истории создания разведывательных и дивер-

65

сионных подразделении в различных странах мира, просил помочь подо¬брать литературу, связаться с архи¬вами.
Но тут началась подготовка обще¬ственного мнения к политическому осуждению афганской войны, нача¬лись публичные дебаты на очередной сессии Верховного Совета СССР, подошло время второго Съезда на¬родных депутатов...
Письма из Таллинна стали приводить все реже. В одном из последних Ана¬толий спрашивал: «Почему они так дружно осуждают ввод советских войск в Афганистан? Почему амери¬канцы не оплевали в своем сенате ми вьетнамскую войну, ни налет на Ливию, ни вторжение на Гренаду? А как же Англия и ее война за Фолк¬ленды?.. Почему только нас всегда в чем-то винят и заставляют перед кем-то каяться?»
Как я мог ответить на вопросы, что терзали сердце моего друга? Понимал; надо ехать и поговорить. Но я слишком долго собирался.
Сердце подполковника Петунина остановилось в десятую годовщину ввода наших войск в ДРА.
Он должен был погибнуть еще там, «за речкой», весной 86-го от пули, выпущенной из английской снай¬перской винтовки «бур», но там он выжил, а погиб в родной стране... И только ли от огнестрельной раны?
Он не был хлипким человеком, лишающимся чувств от грубого сло¬ва, не он связал себя с армией так, что любое оскорбление Воору¬женных Сил воспринимал как личное, как плевок в собственную душу. Кому-то покажется странным, что, смертельно раненный в афганской войне, он никогда ту войну не про¬клял. Мне Анатолий как-то сказал;
— Я же профессиональный воен¬ный и форму офицерскую надел, наверное, не только для того, чтоб на парада! красоваться... На войне же, как говорится, или грудь в кре¬стах, или голова в кустах, а шею можно сломать и не выходя из квартиры, споткнувшись на ровном месте. Я честно выполнил свой долг до конца и стыдиться мне нечего...
...Поезд пришел в Таллинн точно по расписанию ранним утром 5 ян¬варя 1990 года. Я позвонил Марине домой, и чей-то голос мне сообщил, что она уехала... хоронить мужа. Оказалось, что в Таллинне перед но¬вым годом не было гробов. Новый дефицит? Это ужасно... Ужасно, что офицер пролежал непогребенным де¬вять дней и во всей Прибалтике не нашлось досок, чтобы сделать последнюю домовину мужественному воину, скончавшемуся от ран, полу¬ченных в бою.
Глупо, конечно, требовать каких-то объяснений от командования округа или командования той части, из которой капитан Петунии уезжал на войну. Все они найдут массу совершенно объективных причин, бесспорных с юридической точки зрения, чтобы показать полную не¬причастность к имевшему место

факту. Да, была предновогодняя суе¬та, и вдова не обивала пороги вы¬соких инстанций — у нее просто не было на это сил. К тому же офицер скончался в госпитале ВМФ, и получалось, что флотское началь¬ство должно было обеспечить испол¬нение , печального ритуала. Что ж, Балтийский флот еще в 1988 году взял под свое могучее крыло ране¬ного «афганца» и до последних дней опекал его, порой просто тро¬гательно. Военные моряки проводили его и в последний путь: был оркестр, был почетный караул, был прощаль¬ный салют...
А вот для Прибалтийского воен¬ного округа Анатолий Петунии «про¬пал». Не по тому ведомству уже числился офицер-инвалид — так, что ли? Поэтому, наверное, и не раз¬вевался над изголовьем героя про¬щально приспущенный флаг Совет¬ской Армии наряду с флагом ВМФ, как не было рядом с моряками почетного караула десантнинов-спецназовцев. Конечно, ни командир ча¬сти, ни его замполит и не обязаны были ничего такого организовывать. Формально не обязаны. А по со¬вести? По братскому воинскому дол¬гу? Так что же с нами происходит? Что с нами уже произошло?! Какое страшное колдовство свершилось, за¬леденив, заморозив наши души?
На похороны собрата-кафганца» пришли почти все бывшие солдаты-интернационалисты Таллинна, приеха¬ли друзья-однополчане из других го¬родов. Я смотрел на их скорбные лица, слушал слова прощания и думал о том, как много открыла нам вой¬на, которую тая долго «прятали». О ее просчетах и ошибках нередко

рассуждают почти с удовольствием. Она принесла на нашу землю мно¬го горя, гак явственно напомнив о войне той. Великой Отечественной... Напомнила боевыми ранами, похорон¬ками, но она напомнила и высо¬чайшим героизмом, показав не только трагедию, но и величие русского солдата, тан и оставшегося непобеж¬денным, несмотря на весь государ¬ственный разлад.
Не в этом ли кроется причина той яростной психологической атаки, ведущейся сейчас против Советской Армии и направленной не столько на разрушение формальных воинских устоев, сколько на разрушение самой души солдата?
Припав к груди Анатолия, при¬читала худенькая старушка — мама Марины, для которой зять стал столь же близок, как кровно родной сын. Валентина Ивановна давно уже вы¬плакала все слезы, переживая го¬рестную судьбу своей дочери и тяж¬кую долю ее мужа. Увы, сипы этой замечательной женщины оказались тоже не беспредельны. Горе убило и ее. Через месяц, в начале фев¬раля, Валентина Ивановна умерла. По¬хоронили ее рядом с Анатолием.
Так душманская пуля на протя¬жении четырех лет сразила трек че¬ловек. И осталась Марина Петунина одна с осиротевшей дочкой в этом бурлящем неспокойном мире. И долго еще не остынет боль в ее сердце.
С. ПТИЧКИН, спец. корр. «Советского воина»
Автор просит перечислить гоно¬рар за эту публикацию семье под¬полковника Петуннна А. А.

66